Единый дух у праздности и уныния, любоначалия и празднословия — единый, хотя и кажется это странным: что касается праздности и уныния — еще куда ни шло, ну празднословие, ладно, допустим, но при чем тут любоначалие?

Во-первых, стоит обратить внимание на то, что уныние — явление отнюдь не «плоскостное». Его не следует сводить к подавленности, бессилию, точно так же, как и праздность — к лени. Это явление объемное и многоаспектное, скажем так. Сводить уныние к депрессии — по меньшей мере, поверхностно. Не говоря уже о том, что отождествление тех или иных духовных состояний с похожими, пусть даже с общей в чем-то этиологией, явлениями психического плана — некорректно.

И дело не в том лишь, что смешивать разные дискурсы — моветон. Это разные области исследования: связанные, да, но разные, поскольку психика и душа — не одно и то же, подобно тому как тело человека и одежда на нем, хотя и влияют одно на другое — температура тела прогревает одежду, одежда удерживает тепло; состав ткани влияет на телесное самочувствие (поносите-ка свитер из неочищенной шерсти), а тело своими особенностями конструкции, движений влияет на состояние одежды (где-то образуются «пузыри», в определенных местах швы расползаются, обувь стаптывается характерным образом) — тем не менее, не отождествляются (хотя «по одежке встречают», а она, в самом деле, зачастую много говорит о личности, и наоборот, отношение к человеку непроизвольно переносится на его одежду, а части одежды святых чуть ли не наряду с их мощами издревле почитаются как носители благодати Духа Святого (Деян. 19; 12)).

Поэтому, когда приходится читать или слышать, что «депрессия — это уныние», возникает желание поставить кол и отправить на пересдачу. Депрессия лечится медикаментозно, уныние — нет, потому что это — страсть, явление душевного порядка, химией тут не поможешь.

Уныние охватывает человека по его малодушию: при виде трудностей у него опускаются руки, он не видит смысла ни в сопротивлении противникам, ни в попытке преодолеть обстоятельства: от него ничего не зависит, все уже предрешено…

Доходит до совершенно анекдотических ситуаций. Мой родственник, нейрохирург, рассказывал об одном ассистенте, что всякий раз, когда во время операции случалась какая-нибудь не то, чтобы даже экстремальная ситуация, а просто требующая принятия энергичных мер, например, кровотечение открылось, так тот буквально опускал руки и отходил от стола со словами: «Ну, вот и все… вот и все…» Хирург ему: «Зажим! Иначе, в самом деле „все“ будет!» — а тот себе в прострации пребывает и повторяет как мантру: «Вот и все…».

Комично, да. Идиотизм всегда комичен. Можно, конечно, отмахнуться, трус, дескать. Трус-то он трус, но не в этом только дело. Страх дает импульс, а вот что этот импульс в человеке активизирует? В данном случае можно констатировать, что с тем горе-ассистентом происходил приступ уныния: все кончено, предпринимать что-либо бесполезно, бессмысленно. Это именно уныние, а не отчаяние — тут нечего чаять: есть ситуация конкретная в настоящем, а сил ее решить нет. И нет их потому, что человек позволил себе впасть в уныние, позволил страсти овладеть собой (уныние влечет за собой отчаяние, но это особый разговор). А позволил — тут тебе и праздность, и парализующая лень…

Свт. Иоанн Златоуст уподобляет уныние «смертоносному червю», который касается не только плоти, но и самой души, «оно — моль, поедающая не только кости, но и разум, постоянный палач, не ребра рассекающий, но разрушающий даже и силу души, непрерывная ночь, беспросветный мрак, буря, ураган, тайный жар, сожигающий сильнее всякого пламени, война без перемирия, болезнь, затемняющая многое из воспринимаемого зрением». Он же объясняет, что душа, будучи «объята облаком уныния», неспособна «ни спокойно выслушать что-либо полезное, ни сказать», и что очень важно: в этом состоянии она «скоро задыхается, если у нее нет руки, которая бы поддержала ее».

О том же говорит и прп. Нил Синайский: «…Душа, когда отовсюду окружило ее уныние, скоро бывает подавлена, если не найдет, кто простер бы к ней руку, и утешил ее». А каково это — «протягивать руку» тому, кто не расположен «спокойно выслушивать»?

И, тем не менее, никаких нет оправданий нам, типа «сам виноват», «что я могу сделать, если человек сам себе помочь не хочет», «а он меня о помощи не просил» (не звал, не приглашал, не жаловался). В состоянии уныния такого «пассивного» типа, располагающего к глухой замкнутости, человек вряд ли попросит о помощи. У него даже и на это сил нет. Все блокировано внутренне. Это как раз тот самый случай, когда не надо (якобы смиренно) ждать, пока позовут на помощь или обратятся за советом.

Впрочем, говоря, что уныние — причина праздности и лени, не будем забывать, что у этих пороков есть не только «пассивная», но и «активная» форма. «Уныние, — пишет прп. Иоанн Лествичник, — подущает к странноприимству; увещевает подавать милостыню от рукоделия; усердно побуждает посещать больных… увещевает посещать скорбящих и малодушествующих; и, будучи само малодушно, внушает утешать малодушных»…

Ах, какая «золотая жила» эти слова для тех, кто, оправдывая свой эгоизм, ставит под сомнение доброкачественность милосердия своих ближних, качество их отзывчивости, щедрости, гостеприимства, и собирает аргументы против укоров своей совести! Как удобно, ссылаясь на прп. Иоанна, опорочить чьи-то искренние порывы, чтобы раз и навсегда успокоиться насчет своего лицемерия!

Спешу разочаровать: св. Иоанн Лествичник, перечисляя признаки «активной» формы уныния, ведет речь о тех людях, которые сами по себе не горят ни странноприимством, ни милосердием, но усердствуют во всем этом, чтобы отвлечься даже не столько от самой страсти уныния, сколько от той тоски, которую оно производит в душе; заботятся о дальних, уклоняясь от заботы о ближних, в частности, о домашних, и от работы над внутренними проблемами, порождаемыми страстями, в том числе и унынием.

Кстати, о тоске. Сохранилось наставление прмц. Марии Гатчинской проф. И.М. Андреевскому, благодаря которому это наставление дошло до нас во всей точности, ясности и утонченности мысли. «Тоска, — сказала ему м. Мария, — есть крест духовный — посылается она в помощь кающимся, которые не умеют раскаиваться, то есть после покаяния снова впадают в прежние грехи… А потому — только два лекарства лечат это, порой крайне тяжкое, душевное страдание.

Надо или научиться раскаиваться и приносить плоды покаяния, или со смирением, кротостью и терпением и великой благодарностью Господу нести этот крест духовный, тоску свою, памятуя, что несение этого креста вменяется Господом за плод покаяния… А ведь какое это великое утешение — сознавать, что тоска твоя есть неосознанный плод покаяния, подсознательное самонаказание за отсутствие требуемых плодов. От мысли этой — в умиление прийти надо, и тогда тоска постепенно растает, и истинные плоды покаяния зачнутся…»

Уныние — страсть крайне тяжкая и опасная. Если подверженный ей человек не в состоянии «приходить в умиление» и нести этот крест со смирением и благодарностью Богу, то не грех будет или заняться таким делом, которое помогло бы преодолеть тоску, или в меру развлечься, лишь бы только не сломаться, не впасть в отчаяние. Поэтому, если налицо симптомы «активной» формы уныния, это не повод налетать на человека и начинать обличать его состояние, попутно разоблачая суетность его стремления к доброделанию.

Тем более, что естественное доброе стремление-то может быть искренним, и благодаря унынию оно просто высвободилось как бы под предлогом создания позитивного психологического фона, а тут мы со своими «духовными увещеваниями» раз! — и припечатаем, заклеймим как обманный маневр… Нет, все же тут многое сгодится, только бы не дать трясине уныния засосать болящего. Многое, да, но в меру, постепенно приходя к мысли о необходимости решать духовные проблемы духовными средствами.

Конечно, борясь с унынием, стоит помнить о точках опоры этой страсти, чтобы невольно их не подпитать и не создать еще более благоприятной почвы для нее. Поэтому уместно вспомнить предостережение прп. Иоанна Лествичника, что матерь уныния — тщеславие.
Вот вам и связка с любоначалием.

Это лишь на первый поверхностный взгляд у любоначалия ничего общего ни с унынием, ни с праздностью. Напротив, любоначалие — закономерное следствие праздности духовной: уход от работы над собой, от строительства своей души, от роста духовного — в рост карьерный, отвлечение от своего внутреннего ничтожества на значимость внешнюю. Любоначалие — это характерное для уныния проявление тщеславно самоутверждающейся активности (использование служебного или иерархического положения, в том числе и возрастного — властолюбие в масштабах семьи, например). С унынием через тщеславие у любоначалия связь очень прочная.

Однако подобно тому, как некорректно сводить праздность к лени, было бы неправильно сводить любоначалие к властолюбию. Причина несводима к своему следствию. Прот. Александр Шмеман, рассуждая о любоначалии, акцентирует наше внимание на сути этого явления: «Если Бог — не Господь и Владыка моей жизни, то я сам превращаюсь в своего господина и владыку (кредо секуляризма. — И.П.). Я становлюсь абсолютным центром моего собственного мира и рассматриваю все с точки зрения моих потребностей, моих мнений, моих желаний и моего суждения».

Жажда первенствовать — страстная, всеобъемлющая, всепоглащающая, подчиняющая себе все прочие стремления и потребности, определяющая восприятие реальности, всего и вся — вот что такое любоначалие. Прп. Ефрем употребил слово φιλαρχία <филархия>; ἀρχή <архи> — начало, а отсюда уже значение возглавления, начальствования как правления, господства, но по сути это — первенство, которое может стремиться к власти, к господству, к подчинению своей воле кого-то или чего-то (от себе подобных до природных стихий), а может и не преследовать этих целей, довольствуясь упоительным сознанием достигнутого первенства («Я ль на свете всех милее, / Всех румяней и белее?»).

Любоначалие, не интересующееся управлением, не стремящееся властвовать, это отнюдь не безобидное явление на уровне мелкого самолюбия (и Пушкин это убедительно показал на примере злой мачехи). Стремление первенствовать любой ценой вынудит осваивать искусство манипуляции, заставит предпринимать самоотверженные усилия, ради достижения своей цели, не гнушаясь устранением конкурентов. Зависть пока еще никто не отменял.

Она, проклятая, побудила Денницу к богоборчеству, она же побудила его в злобе на Отца надругаться над Его образом, склонив человека к погибельному предательству, она же возбудила в Каине смертоносную ненависть к брату и стала причиной первого убийства. Опять же в Каине было «всего лишь» желание первенствовать, а не властвовать, но Господь призрел только «на Авеля и на дар его» (Быт. 4; 4)… на Авеля, ставшего прообразом Христа, Которого тоже убили из зависти.

Н.О. Лосский, рассуждая о типах зла, делит все так называемые «отрицательные ценности» на две категории: зло сатанинское и зло как порождение земного эгоизма. Последнее выражается не в любви к злу как таковому, а в предпочтительном интересе к себе в смысле сосредоточенности на своих переживаниях и невнимания к чужой жизни, отсутствия интереса к ней, тогда как «сатанинское зло есть гордыня деятеля, не терпящего превосходства Бога и других деятелей над собою, стремящегося поставить себя на место Бога и занять исключительное положение в мире, выше остальных тварей».

Земной эгоизм толкает порой на страшные преступления, но злодей при этом как бы и сам не рад, он бы предпочел никому не причинять зла и ничему не наносить ущерб, ради получения тех или иных благ, да вот… не видит другого пути, ему не нравится само по себе средство, которым он достигает своей цели, он не радуется горю тех, кто из-за него страдает (хотя мало-помалу может войти во вкус) — он просто «борется за место под солнцем в виде гаража».

Иное дело — зло сатанинское: его стержень — стремление к первенству ради первенства: властвовать, чтобы переживать свое господство, наслаждаться им, состязаться в споре не для того, чтобы установить истину, но чтобы вынудить противника и аудиторию признать свою правоту, и если не доказать, так навязать ее! Любоначалие порождает властолюбие и побуждает любить власть как средство упиваться своим первенством, своим господствующим положением.

Любоначалие, коренящееся в порочной праздности духа и питаемое тщеславием, порождающим уныние, неизбежно выражается в празднословии (αργολογία<аргология>). О чем, однако, лучше побеседовать, если Бог даст, в другой раз.