Как живется одиноким русским бабушкам и дедушкам в Чечне? Какие у них горести и проблемы, можно ли помочь и кто помогает? Рассказывает волонтер Юлия Орлова.

На тему режима Дудаева и чеченских войн до сих пор ломают копья серьёзные исследователи и солдаты диванных войск, учёные и журналисты, правозащитники и политики.

Проблемы тех лет не ушли в прошлое, они длятся, существуют параллельно с нами, звучат в нас – и не только благодаря тучному, вечно бурлящему информационному полю.

Живые доказательства – свидетели и жертвы тех событий, в том числе русские старики, до сих пор живущие в Грозном. Большинство из них пережили войны. Многие сейчас одиноки – родственники погибли или бросили их.

И что касается этих людей, расхождение во мнениях должно быть только одно: как им помочь.

***

Мы с коллегой по «Мемориалу» Наташей Нестеренко несколько раз выезжали в Грозный – исследовали, кто те русские, что остались в Чечне, как и чем они живут.

Мы встретили нуждающихся людей, захотели помочь – и не только краткими случайными посещениями, скудными продуктовыми передачами и редким общением (если не знаешь, как ответить на вопрос – «когда вы приедете снова?»). Подали заявку на президентский грант – планировали организовать ресурсно-досуговый центр для старичков, но конкурс не выиграли. Теперь собираем средства на реализацию программы-минимум с миру по нитке (краудфандингом).

В октябре нам снова удалось выехать в республику и посетить наших подопечных.

***

Приходим в храм (храм Михаила Архангела в Грозном – один из двух православных храмов в республике), встречаем Мишу. Он здесь почти всегда – общается, обедает, бытует. К нему почти никто не относится всерьёз – Миша выпивает, непонятно шутит, говорит глупости, ходит грязный и небритый.

А вообще Мише 57 лет, по возрасту он – дедушка и «Михаил Юрьевич».

Миша всматривается во вновь пришедших – в нас – издалека. Узнаёт не сразу. Машу ему. Вперевалку бежит к нам, обнимает; больно, долго и крепко держит хватку. Целует, скребётся по щеке колючей небритостью, плачет.

В последний раз мы виделись с Мишей полтора года назад. С тех пор в его жизни ничего не изменилось – живёт один, работы и дохода нет.

Договариваемся, что придём к нему в гости. Миша впервые соглашается показать нам свою «собачью будку».

– После пяти будете дома?

Он кивает.

Являемся вовремя. У Миши – часть дома в получасе ходьбы от центра города. Крыша дырявая, обшарпанная дверь в предбанник не закрыта, здесь плита с чайником, на стенах и полу застывшая жижа и грязь.

Стучимся в комнату – ответа нет. Приподнимаем гвоздик, которым закрыта дверь, входим. Включаем свет. В глаза бросаются полки с книгами – ряды красных самодельных переплётов, кушетка. На полу бутыльки из-под настойки шиповника, обувь, в углу два маленьких неработающих телевизора, вдоль стен стопы одежды, на окнах полиэтилен вместо стёкол, сквозь крышу видно небо. На одной части стены – плитка, на другой – следы от пуль.

Пока мы осматриваемся в ожидании хозяина, подходит соседка, живущая на другой половине дома, Нелли. Спрашивает, не журналисты ли мы: «Надо написать, а то никому он не нужен». Точнее, Нелли говорит: «Мы не нужны». Она татарка, относящаяся к той же категории населения Чечни – «русскоязычных», «русскоговорящих», как их называют здесь.

Просим Нелли передать Мише, что мы приходили и завтра придём опять.

Следующим вечером комната снова закрыта на гвоздик, внутри никого нет. Теперь мы сами стучимся к Нелли.

– Я ему вчера говорю – «к тебе приходили». А он отвечает эдак гордо: «Я знаю». Я ему – да ты такой сякой, да как же так…

Утром мы едем в храм, встречаем Мишу и едем с ним к нему в гости.

Мы стоим, Миша сидит на кушетке, отвечает на вопросы. За толстыми стёклами очков на огромных глазах появляются огромные слёзы.

– Михаил Юрьевич, чего сейчас очень хочется?

– Ничего.

– Так не бывает… С родственниками хочется увидеться?

Кивает.

Миша знает, что через несколько дней мы снова уезжаем – и не знаем, когда вернёмся. Миша плачет, как ребёнок, сопливо, навзрыд.

 

***

Ворота дома престарелых (здесь его называют геронтологическим центром) открывает большой добродушный мужчина, судя по акценту – дагестанец.

– Вам Борис Иванович нужен? Он сегодня уехал в город!

Мы оставляем номера телефонов, чтобы он позвонил, как вернётся.

Про Бориса Ивановича коллеге по «Мемориалу» рассказала доктор Хеда, которая устроила его в дом престарелых. Борис Иванович приехал в Грозный в 93-м (в отличие от большинства наших подопечных, которые живут в Чечне с детства), во время войны его документы сгорели. Теперь он живёт без паспорта, а соответственно, и без пенсии.

Борис Иванович звонит на следующий день, когда я жду самолёта в аэропорту.

– Юля, спасибо, спасибо.

– За что, Борис Иванович?

– Да вот за то, что говоришь со мной так долго, интересуешься. Знаешь, как это важно для меня? Тут все такие злые.

Через 11 минут разговора связь обрывается. Позже узнаю – на телефоне старичка кончились деньги.

Наташа встречается с ним уже после моего отъезда. Он рассказывает про свою жизнь, про сестру, с которой они «потерялись».

Борис Иванович знает её адрес, но почему-то не пишет.

Наташа договаривается со старичком, что в следующий приезд мы дадим конверт и марки, ему останется только вложить туда письмо сестре и надписать адрес. Что пишут в таких письмах? Как ты? Где ты? Почему?..

Институт русской семьи потерпел катастрофическое поражение в чеченской войне. Сейчас в республике есть одинокие старики, у которых где-то живут родственники, иногда дальние, иногда – сёстры, братья, сыновья, дочери.

Да, некоторых старичков до сих пор забирают, судя по слухам и известным нам историям, им помогают – звонят и пересылают деньги. Но далеко не всем.

У большинства наших подопечных эти родственники – последняя надежда на не-одиночество в мире.

Впрочем, бывают и исключения.

***

77-летняя Галина Фёдоровна – как раз такое исключение, особый случай. Она делает коллажи, пишет стихи, выращивает цветы у подъезда. Галина Фёдоровна пережила в Грозном все войны; по рассказам, какой-то бандит за ноги вытаскивал эту малюсенькую старушку-инвалида из квартиры, то ли денег требовал, то ли чего ещё.

Галина Фёдоровна более десяти лет не получала пенсию, жила на помощь соседей, без воды и электричества – и делала коллажи, писала стихи, выращивала цветы… И сейчас она при всём окружающем её мраке кажется вполне самодостаточной.

У Галины Фёдоровны в Москве есть старшая сестра (если ещё не умерла). В прошлую нашу встречу старушка испуганно и жёстко отвергла предложение связаться с сестрой (адрес в Москве известен!):

– Я её боюсь! Она хочет меня убить! Она меня из Москвы выгнала! Я не хочу с ней общаться!

Дальше что-то невнятно рассказывала про козни, интриги, обиды, злобу, выброшенные из квартиры вещи и десятки лет назад не оконченную аспирантуру. В таких рассказах обычно невозможно заметить, как правда переходит в плоды больного сознания, в чём на самом деле виновата родственница, а в чём – инвалидность, атмосфера насилия и страха, война.

В эту поездку я привезла Галине Фёдоровне своё фото – она просила, чтобы сделать коллаж (она называет их «портретами»). Старушка вырезает из журналов, газет и рекламы иллюстрации, составляет композиции, приклеивает их на большой лист. Музеи современного искусства оторвали бы эти работы с руками. Но Галина Фёдоровна пока даже нам не даёт картины, несмотря на просьбы – говорит, какие-то ещё не готовы, большинство не подписано.

– Вот закончу – устрою выставку. Сначала в Грозном, потом в Москве, – старушка серьёзна.

Это смешно, но хочется плакать.

Галина Федоровна с недавних пор получает пенсию (потребовалась помощь «мемориальского» юриста, обращение в Пенсионный фонд, содействие федерального уполномоченного по правам человека) – чуть больше пяти тысяч, пенсия по старости. Теперь у неё есть возможность провести электричество, сделать кое-какой ремонт. Спрашиваем, почему она не займётся этим – помощники найдутся, волонтёры или наёмные работники.

– Мне тогда надо мебель передвигать? А у меня кошка. Как я буду передвигать? Да и силы рабочей у меня нет.

А ещё боится, что не сможет оплатить долги.

Это её скорлупа, её убежище, нора. Заваленная хламом квартира, чёрная дыра ванной комнаты, отсутствие электричества. Одинокое, бедное, вонючее – но наконец-то спокойствие, лишь изредка нарушаемое воспоминаниями о прошлом и достоинстве, страхами, болью. Апатия измученного морально и физически человека – оледенелость человека, который больше не хочет почти никаких перемен, со знаком ли плюс или со знаком минус. Хрупкая ледяная фигурка, которая в любую минуту готова разбиться.

Одна наша знакомая старушка живёт у знакомой уже много лет, потому что её жильё не восстановлено. Мы советуем ей писать заявления и обращения, настаивать, добиваться – она машет рукой, опускает глаза: «До этого десять лет как-то прожила – и ещё, даст бог, проживу».

Может, это и правда в нашем, русском, характере – нежелание или неумение суетиться, биться, хлопотать о чём-то для себя? Или это – крайняя степень апатии и отчаяния? Недостаток чувства самоценности и собственного достоинства? Извращённая гордость себе в ущерб? Горько.

 

***

Если осмотреться в квартире, в которую мы приходим следом, невозможно понять, кто в ней живёт — мужчина или женщина – и какого человек возраста. На стене цветное фото женщины топлесс, вырезанное из журнала; напротив, за стеклянными створками шкафа, – иконки. На тумбочке среди канцелярии и мелочей портрет престарелого великого актёра, вырезанный из газеты; сверху аккуратно от руки подписано – «Депардье». Выкрашенная жёлтым стена напротив окна, на ней выцветшая репродукция картины Журавлёва «Перед венцом».

Правда, возраст жильца определить проще, чем пол, – стену на кухне горизонтально режет жирная широкая чёрная полоса. Мы уже видели такие полосы в домах старичков. Когда больному пожилому человеку тяжело передвигаться самостоятельно, он опирается о стену.

Любовь Григорьевна, живущая в квартире, глядит подозрительно, раздражённо, будто не узнаёт. Мы уже приходили к ней полтора года назад, напоминаем об этом. Тогда она жаловалась, что трудно ездить за пенсией в другой регион (во время войны пенсии в Чечне не выплачивали и жители переводили их в другие регионы) – здоровье уже не то, болят ноги. Юрист из «Мемориала» помог, чтобы пенсию перевели в Грозный. Правда, в пути часть пенсии «потерялась».

– Теперь приносят на полторы тысячи меньше! Куда они делись? Я не понимаю! – она частит, держится своего сурового тона, но и за ним слышны нотки смягчения – отчаяния. Любовь Григорьевна давит их в себе.

Мы обещаем попробовать выяснить, куда делась часть пенсии. Без юриста снова не разберёшься.

Интересуемся коммунальными платежами – уже не раз мы встречали людей, у которых значительные долги. Старики, получающие 5–10 тысяч пенсии, могут оплачивать новые начисления, а вот оплату долгов им не потянуть.

– Конечно, есть долг! – подтверждает наши догадки Любовь Григорьевна.

– Сколько? Покажите счета. Вероятно, мы сможем просить, чтобы вам долги списали.

– А я их уничтожила! – жёстко, как-то по-детски злобно отвечает она.

Любовь Григорьевна рассказывает, что недавно к ней приходили представители властей, предлагали сделать ремонт — она отказалась: «На носу зима – какой мне ремонт».

***

В один из дней мы с Наташей решили обойти русских, чьи дома находились недалеко от нашей гостиницы (мы пользуемся официальными списками русскоязычных жителей Грозного).

Улицы тихие, протяжённые. Середина осени, жарко. Редкие люди, стоящие у ворот домов, с любопытством оглядывают нас. Спрашиваем у женщины с двумя детьми, где найти нужный нам дом. Она интересуется, ищем ли мы кого-то.

Два адреса оказываются неверными – в квартирах на первом этаже никто не открывает. Заглядываем в окна – застывший, давно покинутый бедняцкий беспорядок. Всё же находим одну из старушек – в соседнем подъезде. Она добродушно встречает нас, рассказывает о себе: живу нормально, правда, инвалид после инфаркта; пенсию получаю нормальную – вот и ремонт на неё затеяла; на Ставрополье живут сыновья – я к ним езжу, а вот они ко мне нет.

Идём дальше. В каких-то домах и квартирах нам не открывают. Стучимся к соседям, чтобы узнать про нужных нам людей, – и это часто безуспешно.

Одна женщина указана в списке аж трижды, с вариациями в написании фамилии. Приходим по указанному адресу. Частный дом. Между створками высоких обшарпанных зелёных ворот щель. Дальше – густая трава, в отдалении призрак дома. Здесь явно давно никто не живёт.

Выходим на соседнюю улицу. У дома стоит щербатый старичок, с любопытством, как и все здесь, смотрит на нас. «Скажите, пожалуйста, а Юлия Владимировна, русская старушка, здесь не живёт?» – спрашиваем. Он долго выясняет, какой дом мы имеем в виду. Говорит, в конце улицы жил русский старичок, но больше не живёт.

«Умер», «продал и уехал», «родственники увезли» – так почти всегда говорят про русских жильцов их соседи, если удаётся с ними пообщаться. Примечательно, что чеченцы обычно знают, где у них в доме или на улице живут русские. Русские тоже знают. Сплочению это, увы, не способствует.

Приходим по ещё одному адресу, стучим и ждём долго. Уже собираемся уйти, когда слышим слабый шорох за воротами. Дверь открывает согнутая под прямым углом старушка, похожая на бабу ягу – старый свитер, рваная юбка, нос крючком. Ей трудно ходить — до дверей дошла, опираясь на пластиковый ящик из-под бутылок, который использует вместо ходунков (в «хате», использует для этой цели табуретку).

Милии Александровне 77 лет. Её подводят ноги, на улицу и в магазин она не выходит; у врача не наблюдается. Сын-пьяница умер в 2005 году. Тёток и дядек тоже нет в живых. Написала племяннице – та не отозвалась. Вот и осталась одинокая.

Правда, рядом в дом к ней подселили Ваську, который на кладбище ухаживает за могилками.

Милия Александровна отдала документы на дом, зато теперь у нее «опекун», который покупает ей на её пенсию продукты и лекарства.

Старушка не приглашает нас в дом, говорим через порог. Нам неудобно держать на ногах больного человека – «ходунки»-ящик Милия Александровна поставила около себя, опирается рукой на дверь ворот.

– Ну, мы пойдём уже. Вам и стоять, наверное, неудобно, больно.

– Да ладно, девочки. Не каждый день вот так вот ко мне приходят.

***

Ещё одну старушку встречаем в храме. Она пришла к самому концу обеда, чуть не опоздала – добиралась на двух маршрутках.

Ни на кого не глядя, не откликаясь на окрики, медленно, как во сне («хожу как пьяная» – скажет потом сама), вошла в трапезную, подошла к столу, села. Только теперь выяснилось, что она совсем ничего не слышит.

Мы писали ей вопросы на бумажке, она отвечала устно.

– Вы бы слуховой аппарат купили, – советуют ей.

– Да у меня есть, – показывает на сумку. – Только я с ним как с огромным ухом, потому не надеваю. Все думают, что я музыку слушаю.

Напевным, плавным голосом говорит о своей жизни, которая в её устах уже стала похожа на сказ.

Было у Марии Семёновны два сына. Впрочем, почему же было – есть. Только живут они не с матерью: один в Невинномысске, другой – в Астрахани. Вот и получается – «было». Первый сын хороший, нормально живёт, но у тёщи. Второй – плохой, пьёт и жену бьёт. Сноха маленькая хорошая, внучка закончила на одни пятёрки, устроилась на работу в техникум, где училась, делопроизводителем.

Старушка не говорит о чеченской войне – вспоминает молодость. Как сбежала с будущим мужем, демобилизованным. В чужих галошах, чужом платке… Попались в поезде на проверке документов. Поскольку были нерасписанные, жениха отправили в военкомат, невесту – в милицию. Вот такое вышло свадебное путешествие.

Потом мысль старушки сразу перескакивает на смерь мужа – умер в 54 года, прямо в тракторе у аэропорта.

– Как его хоронили – никого не хоронили. Хоть не задаром он пил. Бригадир говорил: «Он пропьёт, а за один день всё сделает!».

С 73-го года Мария Семёновна работала на «скорой». Дважды даже принимала роды. Целая пачка похвальных грамот у неё хранится до сих пор.

– Приехали как-то в Черноречье. А Нина, акушерка, сама такая (показывает руками большой живот). «Зачем, говорю, ты будешь подыматься? Я её сама спущу». Мы же не знали, что она уже рожает. Подымаюсь на четвёртый этаж – а она рожает. Если сейчас позвонят на «скорую» – Нине попадёт. Я давай сама принимать. Первый раз, борода вот так крутилась… Второй раз на улице Розы Люксембург. Ни одна акушерка не вышла на работу. Меня послали с врачом-чеченцем. Приезжаем. Русская семья. Все дома. Она рожает. Стоим с врачом. У меня терпенья не хватило. Говорю, я всего лишь санитарка, как смогу – помогу. Думала, может, врач подойдёт. А он шагу не сделал. Я подошла, приняла девочку, завязала пуповину. Он за носилками сходил…

Вот такая, говорит, автобиография.

Выходим их трапезной. Мария Семёновна долго не хочет прощаться, какие-то истории рассказывает по второму разу.

– Самое главное — чтобы было здоровье и благополучие в семье, – желает напоследок.

***

Чеченские власти и общество, по моему опыту, в целом болезненно реагируют на разговоры о своих проблемах. Когда мы рассказываем о наших стариках, о проекте, который придумали, единицы соглашаются, что этим людям действительно нужно помочь, и помогают.

Чаще же обвиняют во лжи, в мошенничестве, даже в провокации. Такое мы встречали в соцсетях – от людей с реальными именами и от прячущихся за псевдонимами защитников имиджа Чечни (последние обычно более грубы и категоричны). Кто-то даже заявляет: «забирайте к себе своих стариков», «так и надо этим оккупантам».

Не дремлют и республиканские СМИ. В одной из последних публикаций автор обращал внимание на… «нездоровый» интерес к Чечне. У нас нездоровый интерес к одиноким русским старикам в Чечне. В отличие от одиноких стариков в других регионах, эти пережили войну и живут в окружении чуждой им культуры…

Впрочем, мы не утверждаем, что в Чечне все русские живут так, что все старички заброшенные и одинокие, но даже если есть один такой – ему надо попытаться помочь, а если таких несколько десятков — это уже повод говорить о проблеме и думать над системным её решением.