Проклятье Хама

На сей раз “информационным поводом” для написания статьи стал рассказ молодого журналиста. По заданию редакции он присутствовал на выпускном вечере одной из московских школ.

— Причем не в каком-нибудь новомодном частном лицее, — подчеркнул журналист, делясь с нами впечатлениями, — а в хорошей школе с крепкими старыми традициями и опытными, заслуженными учителями.

Сначала, по его словам, все было очень трогательно и совсем по ста­ринке. Выпускники один за другим выходили на сцену и прочувствованно, чуть ли не со слезами на глазах благодарили наставников.

Потом был капустник, и те же самые ребята, которые только что обра­щались к учителям со словами благодарности, теперь изобретательно и остроумно их высмеивали, очень талантливо копировали, точно подмечая слабые стороны и недостатки педагогов. Хохот в зале не смолкал. Причем громче всех смеялись как раз объекты пародий.

— Это меня потрясло, — прокомментировал журналист. — Всего лишь десять лет назад, когда я кончал школу, такое было невозможно.

— Что именно?

— Да всё!

— Как будто раньше подростки не высмеивали училок, — возразили мы.

— Да, но не со сцены и не в их присутствии! — сказал молодой человек. — Хотя меня даже больше шокировал ответный смех педагогов. В этом было что-то совсем патологическое. В общем, тема специально для вас. Осмыс­ливайте.

“Жареный петух”

Мы заверили его, что немедленно начнем “осмысливать”, а сами подумали: “Какой, однако, “сердитый молодой” этот наш журналист Рома!” Помните, в Англии после Второй мировой войны возникло течение в искусстве, которое так и называлось “сердитые молодые”? Это ж очень мило и трогательно, — продолжали рассуждать мы, — когда подросшие дети и учителя “расстаются с прошлым, смеясь”. И молодцы педагоги, что не обижаются. Четверть века назад авторам капустника досталось бы на орехи”.

Одна из нас даже вспомнила аналогичный эпизод из своей студенческой юности. Пятикурсники (а не старшеклассники!) довольно беззубо, по нынешним меркам, высмеяли в капустнике преподавателей своего вуза. И реакция была отнюдь не юмористической. Скандал дошел до ректората, шутников чуть ли не дипломов грозились лишить. Особенно негодовала преподавательница английского, которую студенты изобразили в неглиже — домашнем халате и бигуди.

“Хорошо, что сейчас педагоги поумнели, — подумали мы. — Тем более что ребята смеялись по-доброму. Иначе разве стали бы они непосредственно перед капустником признаваться учителям в любви?”

Но жизнь все время, как любил выражаться первый и последний прези­дент Советского Союза, “нагнетает и подбрасывает”. Вскоре после эпизода, рассказанного Ромой, произошло следующее. Семилетний мальчик, занимавшийся у нас в психокоррекционной группе, решил на прощанье сделать нам подарок: нарисовал, как он сам прокомментировал, “дружеский шарж”.

Слово “дружеский” нисколько не смягчало впечатления от рисунка, на котором были изображены два чудовища с маленькими глазками и зловещим оскалом огромных зубов. На обороте было написано: “Дорогим Татьяни Львовни и Ирини Яковлевни на паметь от Паши” (сохраняем орфографию оригинала). Преподнося нам подарок, бедный Паша довольно смеялся, считая рисунок удачной шуткой. А нам было не до смеха. Нет, вовсе не потому, что это задело наше женское самолюбие! Просто мы столько сил положили на коррекцию Пашиного поведения и надеялись, что его неадекватность за время занятий сгладилась. Но “подарок” явственно напомнил о диагнозе. Увы, шизофреник остался шизофреником.

И, опять же, не потому, что эти уродливые изображения не имели с нами ничего общего. В конце концов, семилетний мальчик не обязан воспроизводить портретное сходство. Нет, диагноз выдавало другое — уверенность в том, что он нас своим жутким рисунком порадует.

Когда ребенок намеренно старается оскорбить, уязвить взрослого, это, конечно, тоже не норма. Но тут можно предполагать избалованность, демонстративность, хамство, на худой конец — психопатию. Однако неадекватности тут все-таки нет. Хотел поиздеваться — и поиздевался. А вот когда искренне хотел порадовать издевательством, не понимая, что тут плохого, это уже гораздо более серьезная, глубинная неадекватность.

Бедняга ушел, и тут кассета памяти немного прокрутилась назад. Мы вспомнили рассказ журналиста Ромы о выпускном вечере. А ведь он, выходит, сообщил нам нечто очень важное!.. Правильно говорят: “Пока жареный петух не клюнул...”. Всё, клюнул! Начинаем осмысливать.

И первая наша мысль, как это часто бывает вначале, имела форму вопроса: есть ли какие-то существенные различия между Пашиным “дружеским шаржем” и школьным капустником? Если есть, то какие? Степень похожести пародии на оригинал? Да, конечно, в этих двух случаях она была различна. Но, с другой стороны, и возраст детей разный. И потом, еще неизвестно, что обиднее: беспомощный рисунок, не имеющий с тобой ничего общего, или талантливое высмеивание твоих реальных недостатков. Пожалуй, второе гораздо обиднее. Изобрази женщину-тростинку бочкой, она и не подумает обидеться, потому что уверена в своей стройности. А вот если у нее немного длинноват нос, то, увидев себя на карикатуре в образе Буратино, она, может, конечно, вымученно улыбнуться, но про себя с тоской подумает: “Надо было еще тогда, в юности, сделать пластическую операцию. Жалко, что не решилась”.

Какие же еще различия?.. Насмешка (или, скажем помягче, подтруни­вание) присутствует и там, и там. Причем в обоих случаях не за глаза, а в открытую. Но, наверно, и тут важна разница в возрасте — целых десять лет. Да, это существенно. По крайней мере, когда маленький ребенок передраз­нивает взрослых, к этому у нас до сих пор относятся отрицательно. Пашина мама, например, покраснела до ушей и попыталась отнять рисунок. Хотя с больного ребенка какой спрос? И все же ей было стыдно за сына, который из-за болезни не понимал нелепости такого поведения.

Ну а почему, если в сущности тем же манером прощаются со своими учителями семнадцатилетние, это воспринимается как норма и вызывает дру­жеский ответный смех? Вероятно, потому, что они уже не дети, а без пяти минут взрослые. Собственно, исходя из такой логики мы и не разделили поначалу Ромино возмущение капустником.

Но, с другой стороны, разве ребята, став выпускниками, перешли в категорию учителей? Иными словами, разве они сравнялись со своими наставниками? — Отнюдь нет. Даже когда через тридцать-сорок лет люди приходят в школу на вечер встречи, иерархия “учитель — ученик” сохраняется. Простая учительница физики называет всемирно знаменитого академика Игорьком, а он ее почтительно — Светланой Алексеевной. И скорее она может рассказать о нем на таком вечере что-нибудь смешное про его рассеянность и неаккуратность, а ему и в голову не придет напомнить ей, как ребята за глаза подшучивали над ее подслеповатостью, которая позволяла свободно пользоваться шпаргалками.

Значит, все-таки принципиальной разницы между семилетним шизофре­ником Пашей с его “дружеским шаржем” и вроде бы вполне нормальными семнадцатилетними выпускниками с их прощальным капустником нет! Как бы выпускники ни пыжились, они все равно не сравняются со своими настав­никами. Зато с Пашей они сравнялись своей неадекватностью. Ведь психи­чески здоровый ребенок уже в пять лет знает, что можно позволить себе со сверстником, а что — со взрослым, что — с близким родственником, а что — с чужим человеком.

У психически же нездоровых детей это чувство дистанции нарушено. Так что отмена иерархии “взрослый — ребенок”, “учитель — ученик” утверждает патологические модели поведения и, если угодно, шизофренизирует об­щество. Пока это распространяется в основном на подростково-молодежную среду, но уже начинает спускаться и ниже, к малышам. Увы, не единичны случаи, когда ребенок от горшка два вершка, а уже мнит себя равным взрослым, критикует их со знанием дела, дразнит, высмеивает. Пятилетняя девочка, собираясь в гости к бабушке, говорит маме: “Надеюсь, она за неделю поумнела и не будет со мной спорить?” А другая девочка, чуть постарше, возмущается “легкомыслием” матери: “Ты с ума сошла? Зачем нам третий ребенок? У нас с Ванькой и так одна комната на двоих!” И мать начинает испуганно оправдываться, чуть ли не испрашивать у дочки разрешения на “ответственное родительство”(любимое клише “планирования семьи”).

Неуместное партнерство

А теперь опровергнем сами себя. Существенная разница между Пашиным “шаржем” и школьным капустником все-таки есть. Только не в акции детей, а в реакции взрослых. Мы, конечно, не ярились, не кричали, но достаточно определенно дали Паше понять, что ничего хорошего и ничего смешного в таком поведении со старшими (тем более с педагогами!) нет. А маме лишний раз объяснили, что Паша не соблюдает границ в общении со взрослыми не по злонамеренности, а потому, что он их просто не чувствует. И его особенно опасно воспитывать в системе столь популярных сейчас партнерских отношений со старшими, а, напротив, нужно четко задавать традиционные рамки поведения.

Учителя же повели себя диаметрально противоположным образом: они встали на одну доску с детьми и, может быть, искренне, а может, натужно — в конце концов, большой разницы нет — посмеялись над собой. Вероятно, кто-то из них даже помогал детям сочинять репризы. Уж во всяком случае, такой демократичный стиль отношений сложился в школе не вдруг, а был привычным. Однако стиль отношений с детьми всегда задают взрослые. В семье — родители, в школе — учителя, то есть хозяева того или иного микромира, в котором обитает ребенок.

Тогда возникает вопрос: почему взрослые сейчас так поощряют панибратство? Особенно это изумляет в среде учителей, которые, наоборот, всегда отличались консерватизмом и иногда держали даже чрезмерную дистанцию с учениками. Причин тут много. Явных и не очень. Большую роль сыграл на фоне бурно развивающейся демократии страх быть обвиненными в диктатуре. “А вдруг ребенок вырастет и будет нас ненавидеть? — думают взрослые. — Говорят же психотерапевты об огромном значении обид, нанесенных в детстве, о психотравмах, которые негативно влияют на всю оставшуюся жизнь...”.

И непременно вспоминают случаи из своего прошлого, как их самих обижали родители и педагоги. Ведь если задаться целью, настроиться на определенный лад, всегда можно много чего вспомнить. “Ну, уж нет! — думает родитель, он же бывший обиженный ребенок. — У меня с моими детьми все будет иначе. Мы будем друзьями”.

А дружба предполагает равноправие. По крайней мере, в идеале. В ней нет начальника и подчиненного, управляющего и управляемого. Каким путем взрослый, который выше ребенка по интеллекту, физической силе, обра­зованию, социальному и материальному положению и прочим параметрам, может сравняться со своим сыном или учеником? С одной стороны, ему придется искусственно взрослить ребенка, посвящая его в те сферы жизни, которые в традиционной системе представлений не считаются детскими. Но нельзя же вырастить человека сразу на полметра или одномоментно увеличить размер его ноги с тридцать второго до сорок пятого. Поэтому гораздо проще, образно говоря, самому встать на четвереньки, прикинуться ему равным, партнером. Это приятно еще и потому, что дает иллюзию вечной молодости, которая сегодня в почете. А заодно и снимает со взрослого ответственность за воспитание. Друзей особенно не воспитывают, это даже считается бестактным.

В миллионах семей дети сейчас позволяют себе (точнее, им позволяют родители) то, что еще лет двадцать назад было неслыханным. Мы в своей работе сталкиваемся с огромным количеством примеров детско-родитель­ского партнерства. Приведем всего два.

Пятилетний Степа занимается горнолыжным спортом, или, как сейчас говорят, “экстремными лыжами”. Правда, забираться на гору ему пока тяжеловато, и когда подъемник не работает, что случается нередко, — все-таки у нас тут еще не совсем Европа — Степу наверх затаскивает мама. И вот однажды он учинил ей форменный скандал. Причина была серьезная. После занятий тренер угостил маленького горнолыжника пряниками, сказав, что Степа их честно заработал. Один пряник мальчик тут же запихнул в рот, второй зажал в правой руке, а третий протянул маме. Голодная мама, решив, что сын с ней поделился, пряник съела. И уличена была не больше не меньше как в воровстве чужой собственности! Оказалось, что Степа дал ей пряник на сохранение.

— Я же его заработал! — в слезах возмущался мальчик. — Какое ты имела право?

— А я что, не заработала? — оправдывалась мама, сторонница дружески-партнерских отношений с ребенком. — Кто тебя привез на машине? Кто деньги платит за секцию? А на гору тебя переть, думаешь, легко было? Да я вкалы­вала, как лошадь!

Наконец после долгих подсчетов, какова доля маминого труда, “экстремал” смилостивился:

— Так и быть, половину пряника я тебе прощаю. А за вторую ты должна ответить. Извиняйся!

И мама, довольная тем, что дело не кончилось истерикой, охотно изви­нилась.

А вот другой пример из этой серии, тоже весьма характерный. Мама взяла работу на дом и трудилась над чертежом. Шестилетний Никита же требовал, чтобы она с ним поиграла. Мама, ссылаясь на важность и срочность работы, просила его поиграть самостоятельно или подождать. Никита настаи­вал на своем и наконец, разъярившись, вылил баночку с водой из-под краски на мамин чертеж. Тогда мама (как она сама потом объясняла: “чтобы он влез в мою шкуру”) порвала Никитин рисунок, висевший на стене.

— Ах, так?!

Мальчик, не помня себя от ярости, побежал на кухню и грохнул об пол любимую мамину чашку.

Тут уж и мама, невзирая на потраченные два дня назад большие деньги, сломала дорогую Никитину игрушку — робота с дистанционным управлением.

Потом они дуэтом заревели. Потом мальчик подошел к маме и потре­бовал, чтобы она починила ему игрушку и нарисовала точно такой же рисунок.

— Хорошо, — ответила мама. — Только сперва ты поможешь мне начертить новый чертеж, и мы склеим мою любимую чашку.

Остаток вечера прошел во взаимных репарациях, а назавтра история повторилась почти в точности, разве что с другими объектами порчи.

Ну, разве то, что мы описали, похоже на отношения взрослого и ребенка? Если кто-то скажет “да”, то пусть ответит: чем они отличаются от отношений двух маленьких сверстников, которые поругались-помирились, потом опять поругались, снова помирились? Один разрушил продукт чужого труда, другой сделал то же самое. Фактически взрослый продублировал девиантное поведение ребенка. Не наказал его по-взрослому за испорченную работу, а просто отомстил, уничтожил то хорошее, что сделал ребенок в спокойную минуту, когда он как раз занимался чем-то самостоятельно, никому не мешая.

Но плохо даже не столько то, что мама не могла сдержаться. В конце концов, взрослые тоже живые люди, и у них не всегда крепкие нервы. А порой и нужно поступить с ребенком “зеркально”, так как, не почувствовав на себе то зло, которое он причиняет другому, он не может остановиться. Но ведь Никиту это не вразумило, а только подзадорило! Почему? Мы думаем, потому, что за свой вопиющий проступок мальчик фактически не был наказан. Ведь посмотрите, как идиллически кончилась эта история. Сын даже не попросил прощения. Он требовал, чтобы мама восстановила его поврежденное имущество. А мама, чтобы не раздувать дальше скандал, склонила его к компромиссу. И где наказание? С Никитой даже на время не был прерван контакт. Мама не сказала ему: “Уходи, я не хочу с тобой разговаривать. Какая игрушка? Какой рисунок? Ты посмел испортить мою работу! До прихода папы я вообще не хочу тебя видеть. Папа придет, будем решать, как с тобой поступить”. (Или, если папы в семье нет, наказать его самой лишением чего-то чрезвычайно для него драгоценного.)

Но партнерские отношения отменяют воспитательный процесс, ибо он невозможен без нормальной иерархии. Впрочем, если иерархия в семье соблюдается, то интеллектуально здоровый ребенок в шесть лет уже и без поучений понимает, что мамин труд несопоставим с его почеркушкой, даже если это рисунок будущего гения. Когда мама находится на пьедестале своего материнского авторитета, то все, что ее окружает, все, что от нее исходит, неприкосновенно для порчи. Но какое благоговение можно испытывать к маме-партнеру?

Первый же случай (с пряником), казалось бы, разрешился достаточно мирно. Да и протекал без такого накала страстей, как второй. Но на нас он произвел еще более жуткое впечатление. Может быть, именно потому, что уже ничего нельзя списать на аффект взрослого. Ребенок проявляет какую-то запредельную жадность, да еще по отношению к собственной матери, а она, даже не фиксируясь на его пороке, начинает доказывать, что тоже заслужила свою долю. В результате детская жадность получает подкрепление, да еще усиливается маминым торгом. Так обездоленный раб выклянчивает у хозяина лишний кусочек. Тут уж даже не партнерские отношения. Скорее, уместно говорить об обратной зависимости — ребенок повелевает матерью. Ничего не поделаешь, такова логика “свободного воспитания”. Дети не понимают, что их родители воплощают на практике новомодную теорию. Они видят, что взрослый — слабак, и пользуются его слабостью.

В результате воспитание — как “свободное”, так и “несвободное” — становится невозможным. Ведь воспитание — это когда один учит другого, как надо себя вести, а другой слушается. И в каких бы формах воспитание ни происходило, его обязательным условием является соблюдение иерархии. Нет иерархии — нет воспитания, и все идет вразнос. “В душевном плане пятая заповедь (“Чти отца твоего и матерь твою...”) представляет собой учение об иерархии, — пишет в книге “Умение умирать или искусство жить” архимандрит Рафаил (Карелин). — Нужно подчинить себя вышестоящему звену в единой иерархической цепи... подчинить, чтобы иметь возможность воспринять. Здесь непокорность старшим — это выключение себя из струк­туры. Без соблюдения иерархии и субординации (подчинения низшего высшему) невозможно никакое общество и никакая система, начиная с семьи и кончая государством, даже более того, начиная с атома и кончая космосом”.

Откуда взялось хамство

Либеральная публика любит возражать, что родители всегда были недовольны детьми и сетовали на непочитание старших. В качестве доказательства обычно приводится древневавилонская клинопись на глиняных табличках о том, какая нынче пошла непочтительная молодежь.

“Все это было, есть и всегда будет, — успокаивают нас благомыслы вавилонской цитатой. — Ничего страшного, так устроен мир”.

Они, правда, забывают добавить (а может, просто не знают? — либера­лизм вообще очень тесно связан с невежеством), что от древнего Вавилона, где дети, видимо, так “доставали” своих родителей, что те время от времени приносили их в жертву, сохранились только развалины да черепки. А в последующие тысячелетия мир старался не забывать об иерархии. И лишь когда в безумных головах некоторых представителей мировой элиты стал вызревать план создания Нью-Вавилона, взрослых начали настраивать на партнерские отношения с детьми, а детей беззастенчиво науськивать на взрослых. Сколько презрительно-саркастических кличек было придумано за последние полвека — “предки”, “кони”, “родаки”, “черепа”... Уже в самих этих глумливых прозвищах заложен вектор совершенно патологического отношения к отцу с матерью. Отношения, не совместимого с пятой заповедью. Папу с мамой, родителей можно почитать и слушаться, а вот “коней”, “родаков” и уж тем более “черепов”, мягко говоря, проблематично. Презрительная лексика неизбежно влечет за собой презрительное отно­шение.

“Имя вызывает образ, — пишет известный православный автор Н. Е. Пес­тов, — а образ в душе есть соприкосновение или даже единение души с этим образом. При этом первое или второе — т. е. соприкосновение или единение — будет зависеть от нашего отношения к этому образу. Если мы в любви тянемся к нему, то этот образ вливается в нашу душу, объединяется с нами и влияет на наши чувства и ощущения. Но если образ антипатичен, то мы только соприкасаемся с ним и в душе переживаем чувство неприязни или брезгли­вости. Мы стараемся тогда оттолкнуться в душе от этого образа, поскорее уйти и забыть его... Упоминание “черного” имени, ругательство и всякие постыдные слова — все это ввергает душу в скверну, роднит и объединяет ее с темной силой”. (“Душа человеческая”. М., Православное братство святого апостола Иоанна Богослова, 2003, с. 174.)

Согласитесь, только помраченное либерализмом сознание будет спорить с тем, что приведенные выше примеры молодежного жаргона, употреб­ленные по отношению к родителям, которых Бог заповедал не просто уважать, а почитать, это откровенное хамство. А значит, последняя строка цитаты (про объединение с темной силой) относится к использующим подобные “словечки” в полной мере.

Нелишне вспомнить, что имя нарицательное “хам” и его производные (хамство, хамить, охамел, хамло) пошло от имени собственного. Хамом звали одного из сыновей Ноя. Интересно, что о его существовании знают даже люди, очень далекие от религии. Пусть они представляют его мифи­ческим персонажем, в данном случае это не столь существенно. Главное, что о нем знают все, то есть память о грехе Хама оказалась неизгладимой. Не столь уж многие отрицательные фигуры так прочно вошли в общечелове­ческую историю. А именами нарицательными стали и того меньше. Из упоминающихся в Священном Писании их, кажется, всего трое: ирод, иуда и хам. (Есть еще “голиаф”, но это имя нарицательное приложимо не к отдельным людям, а к некоей системе: так государство или бюрократический аппарат могут называть “голиафом”, подчеркивая его всемогущество и неодолимость.) Страшные грехи совершили Ирод с Иудой. Страшнее и быть не может. Один пытался убить народившегося Бога, другой предал Его на смерть. Какое же надо было совершить страшное преступление, чтобы оказаться в этом ряду?

Давайте посмотрим. История начинается с того, что Ной после садовых работ выпил вина, опьянел и “лежал обнаженным в шатре своем” (Быт. 9:21). “И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и вышедши рассказал двум братьям своим” (Быт. 9:22). Вот, собственно, и все преступление Хама. Принято считать, что он посмеялся над наготой спящего отца, но, как видите, это прямо не сказано. Хотя, конечно, можно предположить, что рассказ Хама братьям вряд ли был очень лестным для Ноя. Скорее всего, он содержал какую-то критику, быть может, насмешку, но никаких подробностей нам не сообщается. Следовательно, они не имеют значения. Значим сам факт.

Братья Хама, напротив, являют нам образец правильного поведения. “Сим же и Иафет взяли одежду, и, положив ее на плечи свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего” (Быт. 9:23). То есть они не только не критиковали, не только не смеялись, но даже не дерзнули посмотреть на Ноя, который, опьянев, спал в ненадлежащем виде.

Большинству современных людей, в том числе юным исполнителям и старшим вдохновителям того школьного капустника, с которого мы начали свой рассказ, наверное, поведение братьев покажется странным, а наказание, постигшее Хама, несправедливым.

“Разве он не по делу критиковал отца? — возмутятся они. — За что его вообще наказывать? Мало того, что отец подавал сыну дурной пример, так еще и проклял его!”.

Но, во-первых, если бы проклятие Ноя было несправедливым, то он не назывался бы в Библии “праведным и непорочным в роде своем” (Быт. 6:9). А во-вторых, его проклятие не было бы утверждено Богом, не сбылось бы в стольких поколениях. Нимрод, внук Хама, царствовал в Вавилоне, и это, как пишет в книге “Библия и наука о сотворении мира” протоиерей Стефан (Ляшевский), “наложило отпечаток на всю идею государственности в виде того зла, которое всегда является неотъемлемой принадлежностью государства: насилие, тюрьма, казни и очень часто гнет”. Согласно Библии, среди более отдаленных потомков Хама были жители Ниневии, так раздражившей Господа своими грехами, что он послал к ним пророка Иону с грозным предупреждением. Были филистимляне, из среды которых вышел, кстати, великан Голиаф, побежденный будущим царем Давидом и сделавшийся с тех пор олицетворением какого-то огромного и с виду неодолимого зла. Населяли хамиты и города Содом и Гоморру, тоже ставшие впоследствии именами нарицательными, обозначающими крайние степени порока. Так что отеческое проклятие Хама оказалось весьма долговечным. Что толку восставать против духовных законов? Ведь наша антипатия их не отменит. Кому-то может показаться жестоким и несправедливым закон всемирного тяготения: дескать, он так мешает нашей самости, реализации нашей мечты летать. Но если такой бунтарь-свободомысл в знак протеста выпорхнет из окна, закон не отменится, а будет лишь трагически подтверж­ден.

Спасите взрослых!

Насколько же наши предки были духовно взрослее нас! Особенно в глубокой древности, когда люди были гораздо ближе к Богу, чем сейчас. Боговидцу Моисею Господь, наряду с заповедью о почитании родителей, повелел: “Кто ударит отца своего или свою мать, того должно предать смерти” (Исх. 21:15) и “Кто злословит отца своего и свою мать, того должно предать смерти” (Исх. 21:17). Вот как сурово! За другие, с нашей сегодняшней точки зрения, более тяжкие преступления смертная казнь не полагалась, а за посягательство на авторитет родителей, за несоблюдение семейной иерархии — высшая мера, перешедшая в Новый завет (“Ибо Бог заповедал: “почитай отца и мать” и “злословящий отца или мать смертью да умрет” — Мф. 15:4).

Сейчас же сплошь и рядом видишь: маленький ребенок бьет родителей (в том числе по лицу!), а им и в голову не приходит наказать его хотя бы шлепком по попе. Как же! Это ведь жестокое обращение с ребенком! Пусть самовыражается, отважный малыш! А в некоторых глянцевых журналах договариваются до того, что родители не должны даже мимикой показывать свое неодобрение — это якобы нарушает детское право на спонтанность реакций.

Злословие же родителей стало теперь настолько обыденным, что непо­нят­но, кто остался бы в живых, если бы вдруг начали действовать былые законы...

Причем запрет злословить родителей абсолютно безоговорочный. Как бы ни напивался и ни оголялся Ной, что бы ни делали отец с матерью, дети не смеют их осуждать и насмехаться. Известен такой случай. Однажды к препо­добному Серафиму Саровскому пришел человек, который начал жаловаться на свою мать, страдавшую грехом винопития. Но преподобный Серафим закрыл ему рот своей рукой, считая недопустимым, чтобы сын критиковал мать даже в тех случаях, когда критика вполне справедлива и обоснованна.

Почтительным было и традиционное отношение к учителям. Первона­чально эту функцию вообще выполняло священство. Так называли духовных наставников в самых разных культурах. “Учитель” — очень частое обращение апостолов ко Христу. В процессе секуляризации жизни наряду с религиоз­ными учебными заведениями появились светские школы. Учительство выделилось в особую профессию, но благоговейное отношение к настав­никам детей и юношества сохранялось на протяжении многих веков. И лишь по мере распространения либерализма, когда чувство собственного достоин­ства стали отождествлять с непослушанием и своеволием, авторитет учителя пошатнулся. Ну а с конца 60-х годов XX века его и вовсе начали целенаправ­ленно разрушать.

Важнейшей точкой отсчета явилась так называемая “парижская весна” 1968 года, ознаменовавшаяся массовыми студенческими беспорядками. Разбушевавшаяся молодежь протестовала против “буржуазного ханжества”, требовала, чтобы на всех этажах студенческих общежитий стояли автоматы, выдающие презервативы, и возмущалась косностью преподавателей, которые дерзают поучать молодежь.

А сегодня в странах Запада авторитет учителей пал так низко, что не только в университетах, но и в школах педагоги все чаще оказываются в положении жертв: их регулярно бьют, грабят и убивают. Всего несколько фактов. 14 ноября 1995 года семнадцатилетний Джеймс Роуз, ученик школы Ричленд в г. Линквиль (штат Теннеси), застрелил учительницу и однокласс­ницу. Еще одна учительница получила ранения. 24 марта 1998 года в г. Джонс­боро (штат Арканзас) два ученика местной школы открыли стрельбу. Одна учительница была убита. Недавние исследования показывают, что 20% школ США сообщают о фактах насилия в своих стенах. Во многих американских школах администрация даже вынуждена держать полицейских — они называются “команда Стоп” — для усмирения особо энергичных учеников. Учителя же ни себя, ни детей, подвергающихся нападению одноклассников, защитить не в состоянии. Слово учителя давно ничего не значит. Эффект может возыметь только грубая сила, которой учителя, по преимуществу женщины, не обладают. Впрочем, если бы и обладали, она бы им все равно не пригодилась, так как либеральные законы лишили педагогов права даже выгонять хулиганов из класса. Вот и приходится приглашать полицию, которой пока еще дозволяют (если она, конечно, поспеет вовремя!) ограждать взрослых от насилия детей. И ведь хватает у кого-то наглости называть это осатанение демократическими нормами, правами ребенка...

Ну, чем не прообраз ада, где царствуют злоба, жестокость и право силы? Тоже иерархия, только отнюдь не Божественная, а совсем наоборот. А начиналось-то все с любви, с желания дружеских отношений с детьми. Но в угаре демократизации как-то не учли, что любовь ребенка к взрослому без уважения немыслима. Без него — или презрение, или голый страх.

По-видимому, это интуитивно почувствовали выпускники школы, где побывал журналист Рома.

— Меня поразило, — сказал он, — как грамотно был срежиссирован прощальный вечер. Сначала объяснения учителям в любви, а потом — капустник.

— Почему “грамотно”? — спросили мы.

— Как почему? — удивился Рома. — Неужели вы не понимаете? После театральных сценок, в которых ребята пародировали учителей — какие-то особенности их внешности, речи, походки, — объясняться им в любви было бы неуместным, фальшивым до неприличия. Да нет! — Просто невоз­­можным